На западном фронте читать. На западном фронте без перемен
Честно говоря, написать нечего. Почему-то, когда работа цепляет плохом смысле, слова сами находятся, отзыв строчится несмотря на время суток, а когда в хорошем... парализует. Но именно такие работы ценятся. Парализующие. Когда автор по голове огрел и невинно так в глаза смотрит: "Ну как тебе? Понравилось?" А ты еще пару минут в себя приходишь, разминаешь затекшие конечности и начинаешь писать ответ.
Усталая усталость, нехватка пищи, постоянный риск смерти означают переход Павла из подросткового возраста в взрослую жизнь: война вовсе не авантюрная и героическая, а просто трагическая группа жертв и неподготовленности: новобранцы, плохо обученные и брошенные в нуль в ненужных нападениях, чтобы нанести заземляющие счетчики битвы противнику, являются наиболее затронутыми физическим и психологическим основанием войны. Единственный интерес солдат, среди криков боли, мышей, заражающих траншеи и непрерывных бомбардировок, - это получить жизнь на следующий день или на новую еду.
BOF
Ну вот… я начинаю отзыв не со своих слов, а с цитаты. Цитаты не великого писателя, гения, известного на весь мир, а простого человека, выразившего маленькую истину читателя. Читателя, который неловко стал просить о помощи написать о прочитанном произведении, что заслужило тоже самое, что громкий и подробный разбор опуса среднего, местами непонятного и сильно переборщившего с философией. Я парализована Ремарком. Он все еще может влиять на меня, несмотря на то, что знакомство мое с его книгами не первое. Он все еще вызывает во мне горечь, страдание, страх, любовь, милосердие, понимание и слезы… Слезы! Что в других книгах, наполненных трагической судьбой отсутствуют. Чудо вызвать искренность книжной потери при первом свидании с автором, но вечная влюбленность к возврату к строкам, написанным им, - это дар истинного писателя.
Ремарк единственный, чьи философские мысли понимаешь с первого же прочтения. Когда не приходится раз за разом вдалбливаться в текст, пытаясь понять, что же хотел сказать в своем произведении. Ремарк был и останется одним из моих любимых авторов.
Жестокое безумие войны, в котором Павел больше не видит ни конца, ни цели, также проявляется в короткие периоды отпуска и возвращения в гражданскую жизнь, из которой главный герой теперь полностью разрушен, как будто ужас войны он истощил его из всех следов человечества. Пол может только найти консенсус с умирающей матерью, как раз перед возвращением на фронт. Это то место, где спутники и друзья мертвы тем временем: Вестус разрывается гранатой под глазами Павла, а солдат Кеммериха умирает после ампутации раненых ног; Мюллер поражен ракетой и отключает ужасные страдания.
lone.wolf
И эта цитата читателя, мимо которой я не смогла пройти. Просто и лаконично сказано. Да, здесь не нужно искать высший смысл, не нужно возвращаться и рекомендовать перечитывать книгу для пущего осмысления, перелопачивания чернозема, который на деле не так уж и плодороден, а вовсе песчаник.
Что можно сказать о войне, когда говорить о ней правду? Не дергать за струнки патриотизма, не говорить, что лицо врага было иным, нежели лицо правого. Война… это бой гладиаторов. Гладиаторов без Колизея. Она прошла, а в мире крутится та же пластинка: как были велики герои, как жалки враги; как нужна была кровь пролитая, как стоит вновь ей литься за страну; как лихи и бесстрашны молодые, так пусть же вновь под марш и чинный строй… падут:(Только вот последние слово невидимо и никогда не звучит в «гимнах-призывах». Не звучат в пафосных книгах слова о том, что нет между народами различий. Таких маленьких животных разрывают хитроумные и жестокие снаряды, а у этих существ нет никаких мыслей о ненависти к врагу… они на этом поле равные. Люди, что пришли умирать не за свои истины, не за свою честь… они умирают бессмысленно ради единиц. И вот из года в год, из столетия в столетие больна земля хронически войной, что рецидивирует в разных клинических случаях, рецидивирует остро, токсическими выстрелами распространяется, вызывая агонию и тление жизни. Как же надоело! Найдите лекарство.
Только Тьяден выживет в конце войны. Однажды, во время патрульной операции, Пол отступает в канаву, где стоит вражеский солдат; хотя последний такой же человек, как и он, Пол, в восторге от ужаса, сбивает его, часами бодрствуя. Раненный, Пол попадает в больницу со своим другом Альбертом, который страдает от ампутации ноги.
Пол также видит, что его эталонная модель резко мертва: «Кат» Качинский поражен ударом артиллерии, и хотя главный герой пытается спасти свою жизнь, переведя его в дом престарелых, Кэт уже мертв. Павел теряет все желания жить, так что совершенно безразлично умереть на поле битвы или выжить в боевых действиях.
… а пока нам стоит читать такие книги, как эта. Тогда есть надежда, что хоть и нет лекарства от неискоренимой хвори, но есть против неё анестетик, позволяющий крошечным существам не пасть хотя бы из-за своей наивности и веры в торжественный фарс, с которым их отправляли умирать.
Эрих Мария Ремарк
Очевидный шпион автобиографии, который мы имеем от имени главного героя, Пол взял из настоящего имени Ремарка, то есть Эриха Пола Ремарка. Суровые, бесстыдные и прямые замечания Ремарка о войне, где нет ничего доблестного и героического, подробно описывает беспощадную логику, в которой каждый солдат является жертвой. С первых страниц акцент делается на пропагандистской логике, поэтому ученики обманываются учителями и учителями с националистической риторикой, а затем с грустью унижают военное учреждение, олицетворяемое офицером-офицером Химмельстосом, который даже не готовит их адекватно к военным усилиям.
На Западном фронте без перемен
Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.
Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.
Непосредственные инстинкты выживания - настоящие причины повседневной жизни: получение пищи и одежды, сухое место для сна, гранатовое убежище. Более слабые, как студент Бем, обречены на то, чтобы поддаться первому. Последующая дегуманизация, отмеченная скорбящими и мучительная смерть товарищей, тем более хитроумна, что более очевидно, что даже враги - это просто другие люди по всему телу и похожи на главного героя.
Ничего нового на западном фронте
Писатель решает изменить свое имя на Эрих Марию Ремарк как дань уважения ее матери, восстановив фамилию своей семьи. Отличная книга, написанная с мастерством, показывает страхи и тревоги, которые содон жил на лбу. Это акт обвинений против войны и который считает его «единственной санитарией мира», не будучи пацифистской книгой.
Но самое главное – курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.
А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.
В течение многих лет наша профессия заключалась в убийстве, это была наша первая профессия в жизни
Книга полностью автобиографична. Военные преступления чередуются с жизнью в камере и короткими периодами Убеждение ведет всю книгу: те, кто прожил драму войны, уже не будут прежними, больше не смогут полностью вернуться в гражданское общество, правда, что последующие войны полностью подтвердились. особенно для студентов прошлого года начальства, которые хотят не только научного взгляда на историю прошлого века. Ничто новое на Западном фронте не является книгой, посвященной Ремарку как автору автобиографических историй, рассказывающих об ужасе войны.
Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.
История следует за группой молодых немецких солдат, всех девятнадцати лет, которые подталкивают их учителя к призыву за конфликт, который на дне они даже понимают. Партии за то, что они считали приключением, медленно осознают ужас войны и бесполезность этого конфликта, который зажжет поколение и оставит только смерть и боль. Истории, подобные этой, романы, основанные на личном опыте, позволяют нам понять более четко или, по крайней мере, доказать, какая война была для тех, кто ее прожил. Ремарк берет нас на лоб, среди окопов во время самых жестоких сражений, вместе с группой девятнадцатилетних немцев, которые просто смотрят на жизнь, изо всех сил пытаются выжить и вернуться домой, в войне, которая уничтожила целое поколение и потрясла весь мир.
Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.
Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.
Паоло Баумер и его спутники переходят от школьных скамей до траншеи, от ручки до винтовки, от часов заботы до часов неопределенности и страха, от жизни до смерти. Чтение этой книги непросто, даже не об истории, потому что это не просто книга о войне, это книга о последствиях войны. Читайте о романе этих парней, которые годами жили в неопределенности и ужасе, увидев свою сломанную жизнь в одно мгновение, было так же тяжело, как получить удар в живот. Ремарк рассказывает все с предельной простотой, пусть сама история скажет, но в то же время ничего не спасает читателя, нам говорят все: военные действия, больницы, раны, возвращение на родину для лицензии, жизнь траншеи, товарищество.
Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, – за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке? «; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, – ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.
История сырая, но у него также есть страницы, где мечтательные и меланхолические тона делают его хозяином в надежде на скорое перемирие. На каждой странице появляется бесполезность этой войны, ужас тех дней, которые, казалось, не были никогда не заканчивая надежду на то, что конец этого конфликта наступит до конца их жизни. В романе также основное внимание уделяется психологическим последствиям войны для того, что это означало бы начать жить после того, жили как солдаты. Что произойдет, когда конфликт закончится?
Как вы могли вернуться к нормальной жизни после убийства и борьбы за выживание? Ремарк описывает то, что было в некотором смысле окончанием поколения, разочарованием и разочарованием стольких молодых людей, которые потеряли возможность даже думать о будущем. Невероятная сказка, обязательное чтение.
Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.
Наконец Катчинский крикнул ему:
– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!
Повар сонно покачал головой:
– Пускай сначала все соберутся.
Мучение первой траншейной войны
Эта книга не хочет быть ни актом обвинения, ни признанием. Это не попытка изобразить поколение, которое, хотя и избежало гранат, было уничтожено войной. Страшная книга, своего рода дневник. Мы все привыкли думать о трагедиях и зверствах Второго конфликта, но мало спорят о том, что могло быть первым. Чтобы прочитать эту историю, мы замечаем потерю, испытываемую молодыми людьми, молодыми людьми, которые только что были записаны, свежие в школе, когда они вышли на поле, когда они пришли к осознанию того, что на самом деле предназначено для войны, и они поняли потерю тех, кто на войне он уже участвовал и стоял перед совершенно другим способом борьбы - или кто разделял коллективное воображение, полное изображений революционных войн и независимости, с их поздним романтическим обаянием.
Тьяден ухмыльнулся:
– А мы все здесь! Повар все еще ничего не заметил:
– Держи карман шире! Где же остальные?
– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!
Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:
– А я-то сварил на сто пятьдесят человек! Кропп ткнул его кулаком в бок:
Бездна между предыдущими войнами и общепризнанная в качестве первой траншейной войны ужасная, и Ремарк описывает ее до совершенства. Хорошо помнить войну, из которой мы мало узнали. Посвященные ужасам Первой мировой войны, они отражают юмористическую любовь писателя и спасают читателя от трудной жизни траншеи. Это книги о потерянном поколении, жизнь которого была разрушена войной. Все отбирается у них, и то, к чему они еще могут вернуться, жестоко искажается и обезображается.
После ужаса окопов на Западном фронте ничего нового не последовало за неудачными попытками солдат вернуться в гражданскую жизнь на «Обратной дороге» в стране, разбитой войной. Антивоенный характер книг Ремарка также должен быть среди произведений искусства, снятых нацистами, почти сразу после прихода к власти Гитлера. Немецкого автора обвиняют в «безжизненном механическом пацифизме». Однако он не определяется как проповедник или морализатор: Я не хочу убеждать или увещевать или воспитывать своих читателей.
– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!
В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:
– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?
Огорошенный повар рассеянно кивнул.
Демонстрация была объявлена сегодня днем в городе. В течение нескольких месяцев цены выросли, а уровень бедности больше, чем во время войны. Заработная плата не доходит до самого необходимого и даже имеет деньги, вы ничего не можете покупать с ними. Появляются все больше и больше мест для питья и танцев, однако спекуляции и обман растут.
На улицах есть отдельные группы забастовки. Говорят, что в казармах собиралась армия. Но пока ничего не заметили. Но внезапно все замолкают. Медленно перемещается процессия мужчин в выцветшей передней форме. Впереди - большие белые плакаты: «Где благодарность родины?» И «Военные инвалиды голодают».
Тьяден схватил его за грудь:
– И колбасу тоже? Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:
– И табак?
– Ну да, все.
Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:
– Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет – обождите! – так и есть, ровно по две порции на нос!
Они просто поворачиваются, чтобы посмотреть, отстают ли демонстранты от них - потому что они бегут быстро. Есть слепые мужчины с овчарками в коротких кожаных случаях. У них есть красный крест на их воротниках. Аккуратно идите со своими хозяевами. Остановите процессию, затем сядьте, и жалюзи также прекратятся. Время от времени уличные собаки прыгают и махают хвостами, спешат к пастухам, чтобы поиграть и нахмуриться. Но они просто поворачивают головы и не реагируют на.
И хотя у них морщинистые уши, и в их глазах сияющие живые, они двигаются, как будто они никогда не бегут и не прыгают снова, как будто они знают о своей цели. Их ребята отличаются от милосердных сестер от радостных продавцов. Остальные собаки не остаются надолго, через две или три минуты они сдаются и уходят с такой скоростью, как будто они что-то скрываются. Только одна большая песня стоит с широко распространенными передними ногами и лает внимательно, глубоко и жалко, пока процессия не пройдет.
Но тут Помидор снова ожил и заявил:
– Так дело не пойдет.
Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.
– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.
– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!
– А вот мы тебе покажем, как это сделать – проворчал Мюллер.
– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.
Как ни странно - все эти люди ослепили себя на войне и поэтому двигались иначе, чем слепые при рождении, более энергичные и в то же время более осторожные, так как они до сих пор не уверены в долгих годах темноты. В них живет память о цветах, небесах, земле и сумерках. Они все еще движутся, как зрение, неумышленное поднятие или поворот головы, видя, кто с ними разговаривает. У некоторых есть повязки на черных глазах, но большинство их не носят, как будто они немного ближе к цветам и свету. Вечерние фейерверки бледнеют за опущенными головами.
Первые лампы находятся на окнах. Тем не менее, они едва ощущают мягкое, мягкое дыхание вечера на лбу и медленно ходят своими грубыми сапогами сквозь вечную тьму, обертывая их, как облако, их мысли упрямо и мрачно цепляются за крошечные цифры, которые им нужны, и не могут добраться до хлеба, крыша и жизнь. Тени голода и лишений лениво двигаются в их угашенных клетках мозга. Беспомощные и глухие, они чувствуют свою близость, но они не могут их видеть, и им не остается ничего, кроме как медленно ходить по улицам и поднимать безжизненные лица из темного света, без просьбы к другим, которые видят: смотри!
Катчинский вышел из себя:
– Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота – это мы.
Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе, и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он, хоть и был жирным как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.
Мы были настроены очень воинственно, и наверно дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:
– Да, вчера у нас были большие потери…
Затем он заглянул в котел:
– А фасоль, кажется, неплохая.
Помидор кивнул:
– Со смальцем и с говядиной.
Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал, – ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:
– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.
Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:
– Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..
– Сгинь, висельник! – прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.
День сегодня и в самом деле выдался хороший. Даже почта пришла; почти каждый получил по нескольку писем и газет. Теперь мы не спеша бредем на луг за бараками. Кропп несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.
На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная – добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.
